Сергей Дигол - Практикант[СИ]
Я понимающе киваю, будто вычерчиваю головой в воздухе обереженный круг, позволяющий мне остаться в стороне от этого безумия, не пострадать от грянувшей на Молдавию беды — закрытия основного рынка сбыта ее продукции, из которой лично меня в данный момент больше всего касается консервная.
— Я вынужден, — продолжает Казарян сквозь зубы, — отправить половину своего коллектива в неоплачиваемый отпуск. Давайте отложим, Демьян, ваше вливание в наш коллектив. Месяца на три, пока не разрулится ситуация.
— И что дальше? — слышу я, и лицо Казаряна растворяется стремительно тающими островками, совсем как в жир в рекламе сверхмощного средства для мытья посуды. Оставшаяся реальность не балует меня разнообразием: полная темнота вместо потолка перед глазами и рука отца на плече. Он, оказывается, помнит квартиру с закрытыми, что можно считать установленным фактом, глазами, в противном случае мое невеселое погружение в воспоминания почти двухмесячной давности завершилось бы несколько раньше. Причем внезапно — от грохота опрокидываемого папой кресла или, почище того, тумбочки с телевизором.
Отцовское прикосновение меня совершенно не трогает, — не в прямом, конечно, смысле. Его пальцы мягко, как диверсант в лагерь противника, высаживаются на мое плечо, вот только мысль о внезапной родительской нежности — последнее, что может прийти мне в голову. Она и не приходит, а думаю я о том, что папаша страсть как хочет побыстрее слинять — на третий этаж к своей крашено–рыжей пышке, которая если и не успела закатить ему истерику в связи со сборами к сегодняшней вылазкой, то лишь потому, что отец соврал, отвечая на вопрос об авторе неожиданного звонка в их уже как–никак пятый год как совместную дверь. А может, папа просто брезгует, касаясь меня поверхностно, чтобы не заразиться вирусом невезения, от которого, как он, кажется, полагает, обзавелся иммунитетом одновременно с новой супругой?
— Я объявление видел, — говорит он, и рука испаряется с моего плеча, так осторожно, что мне еще некоторое время кажется, что она все еще там. — У нас в вестибюле министерства, если помнишь, киоски сельхозпроизводителей.
Я киваю, чего отец, разумеется, не замечает, но ему вполне хватает молчания в качестве подтверждения своих слов.
— В общем, в одной из этих точек продавщица уволилась, — говорит он и возвращает пальцы на мое плечо, теперь гораздо решительней, словно нуждаясь в поддержке, — и уже пару дней вместо нее покупателей встречает табличка «Требуется реализатор». Как ты на это смотришь? Хотя бы на первое время, а? — сжимает мне плечо он.
— На какое первое, отец? — дернув плечом, вырываюсь я. — А каким будет второе? Может, раньше надо было думать о первом времени, отец? Вообще о времени? — брызжу я слюной, причем на себя, потому что все еще лежу на кровати.
— Я же просто предложил, — оправдывается отец. Так и вижу, как он вжимает голову в сузившиеся плечи.
— У тебя всегда все просто! — отпускаю тормоза я. — Просто на одном месте тридцать лет сидеть, просто не удосужиться заработать даже на сраные «Жигули»! Мать бросить — вообще раз плюнуть!
— Демьян! — умоляет остановиться отец.
— Пошел вон! — с удовольствием рявкаю я, — и не забудь убрать в прихожей. Ты там, кажется, намусорил.
Я замолкаю, ошеломленный собственной решительностью, опьяненный эйфорией, но уже через пару минут, когда щелкает входной замок, я чувствую мерзкую неудовлетворенность, похожую, должно быть, на ломку наркоманов.
Немного посидев на кровати, я подхожу к холодильнику и, открыв дверцу, матерюсь на всю квартиру. Вода выливается мне на ноги, в десятый, должно быть, раз с момента отключения электричества. Нахожу в боковой двери бутылку пива, совсем теплую, а если учесть, что купил я ее месяца четыре назад, еще будучи штатным сотрудником коммерческого предприятия, специалистом со стабильной и не самой последней по меркам Молдавии зарплатой, ожидать фейерверка приятных ощущений от пенного напитка не приходится. Хорошо, если не отравлюсь.
Вернувшись в комнату, стягиваю промокшие от мерзкой, словно липкой воды из холодильника, спортивные штаны. Но до этого убеждаюсь, что в прихожей убрано — никаких купюр я, даже нагнувшись, на полу не замечаю.
Нахожу я их лишь утром — сложенными в пачку на переставленной мною тумбочке.
Свет, который мне подключают лишь на четвертый день после оплаты долга (у них и на подключения, оказывается, очередь), словно врубает в моей голове мощную лампу, лучи которой достигают самых отдаленных, покрывшихся паутиной уголков моей памяти.
Первое, до чего я добираюсь, поразившись тому, до чего же неверная эта штука — человеческая память, это воспоминание о теме моей диссертации, которую, черт возьми, никто не отменял. Сразу вслед за этим, как вторая после извлеченной прямо из ладони фокусника первой карты, всплывает номер телефона Иона Балтаги, моего научного руководителя, имя которого можно засчитать за третью карту.
Набрав повторяемый про себя номер, я прокашливаюсь, быстро и недостаточно — «алло», явно принадлежащее женскому голосу, перебивает первый же гудок. После моего короткого, отдающего деловой спешкой, приветствия и просьбы пригласить руководителя к телефону, я секунд десять вслушиваюсь в тишину, и даже вынужден поинтересоваться, хорошо ли меня слышно.
Проигнорировав мой последний вопрос, женщина уменьшает звук собственного голоса, чтобы произнести фразу, после которой я долго вслушиваюсь в короткие гудки, словно запоминаю секретный шифр.
— Господин Балтага умер два года назад, — тихо говорит она и вешает трубку.
14
— Здра–а–авствуйте, Сан Са–а–аныч!
Растягивая приветствие, я расплываюсь в улыбке и, не будь в моей руке телефонной трубки, а будь прямо передо мной, а не за семь–восемь километров, человек, которого я просто обязан с ходу подкупить теплотой и искренностью, я не поскупился бы и на широкие объятия. Тем более странно, что улыбаюсь я чуть исподлобья — типичная гримаса подхалима.
Улыбаюсь себе, глядя в зеркало, в котором отражаюсь я — улыбающийся подхалим с трубкой у уха. С такой физиономией, должно быть, принято встречать знаменитость, снизошедшую до визита в родной провинциальный городок. Земляки окружают «звезду», только хозяева положения совсем не они, в отличие от прежних времен, от кажущегося уже прошлой жизнью детства, когда будущей знаменитости доставалось от них же — собиравшихся вокруг хулиганов с бычками в зубах и ничего хорошего не обещающего обмена прищуренными взглядами. Теперь он возвышается над ними — а он и вправду как будто выше всех собравшихся вокруг, пригнувших оголенные головы к плечам людей, многие из которых — его ровесники, которым он чуть устало улыбается, потому что не узнает, но все равно кивает и даже поднимает брови, изображая радостное удивление: надо же, сколько лет, сколько зим!
Моему собеседнику нет нужды напрягать мышцы лица. Я — максимум в восьми, как еще раз прикидываю я, километрах от него, и вижу исключительно себя — чуть поднявшего плечи человека с телефонной трубкой. К тому же уже почти десять вечера, и Сан Саныч, если он все–таки и изменит выражение лица, то скорее на раздраженное — скривив губы и чуть нахмурив брови. Еще бы — что за непрошенный гость его побеспокоил, пусть и по телефону, но в столь поздний час?
Как и положено знаменитости, он меня не узнал. Хотя несколько лет назад все должно было сбыться с точностью до наоборот. Нет, не в том смысле, что я бы его не узнал. Хотя, кто знает — ведь звездную карьеру пророчили мне. И не кто–нибудь, а он сам. Сан Саныч Морщинин — преподаватель истории в кишиневском лицее «Igitur», где я, студент пятого курса истфака, убил два месяца на педагогическую практику.
Чем сильнее тускнели в моей памяти те два месяца, тем сильнее мне казалось, что Сан Саныч врал. Из добрых, конечно же, побуждений — просто, чтобы подбодрить робеющего практиканта. Теперь же, когда посредством телефонной связи, я пытаюсь пробить его недоуменное раздражение своим, признаюсь, чересчур слащавым восторгом, его тогдашние комплименты кажутся мне даже не прошлой жизнью. Лишь сном, еще не отпустившим после пробуждения, но уже занявшим полагающееся ему место — вольной игры мозга, которая заканчивается, стоит лишь открыть глаза.
Звонок Сан Санычу был из разряда тех сумасшедших идей, которые внезапно выстреливают. Так, во всяком случае, считал я, пока не набрал его номер и не без удивления понял, что унижаюсь, приветствуя его так, как и положено человеку, так и не ставшему светилом молдавской исторической науки. А как горячо уверял меня Сан Саныч в неизбежности этой головокружительной перспективы!
Что ж, нельзя не признать, что моя нынешняя терпеливо–просительная позиция у телефона — логическая расплата за абсурд предшествовавших звонку дней. Точнее, за три недели — а ровно столько прошло с момента смерти моего нелепого научного руководителя. И хотя меня уверяли, что это печальное событие произошло несколько раньше, я‑то знал точно: Ион Балтага умер лишь три недели назад, в тот самый момент, когда об этом мне сообщила его, как нетрудно было догадаться по, с трудом подбиравшим слова, женскому голосу из трубки, все еще печальная вдова.
